Ему приписывают эпиграмму на Шишкова, который во время войны назначен был государственным секретарем, ради его патриотического духа и стиля. Государь пожаловал ему на дорогу придворную карету. На прощальном обеде у А. С. Хвостова хозяину подали пакет, — в нем находились следующие стихи:
«Шишков, оставил днесь Беседы светлый дом,
Ты едешь в дальний путь в карете под орлом.
Наш добрый царь, тебе вручая важно дело,
Старается твое беречь, покоить тело;
Лишь это надобно, о теле только речь,
Неколебимый дух умеешь сам беречь».
Иван Крылов
Хозяин сказал: «не диво то, что наш Крылов умно сказал, а диво, что он сам стихи переписал». Крылов всячески открещивался от литературного «подкидыша», как он сам называл эти стихи, но они остались за ним. Крылов не любил ссориться и умел ладить со всеми. Не смотря на дружеские связи с членами «Беседы», он сразу не менее дружески и с честью принят был в круг молодых писателей, собравшихся в это время в Петербурге. Сюда перебрались из Москвы Жуковский и Карамзин и соединились с Батюшковым, Гнедичем, Блудовым и др. Когда критика встретила бранью «Руслана и Людмилу» юного Пушкина, Крылов написал эпиграмму:
«Напрасно говорят, что критика легка:
Я критику читал Руслана и Людмилы —
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка».
* * *
И молодежь причислила его к своим. Он не был конечно членом дружеского «Арзамаса»: это не подходило ни к его связям с кругом Оленина, ни к его возрасту, хотя по затейливости и остроумию мог бы он играть там значительную роль.
В годовщину празднования открытия Публичной Библиотеки прочел он басню «Водолазы», ради этого случая написанную на даче у Оленина. Последний писал об этой басне: «Иван Андреич знает, с каким удовольствием прекрасный его труд был уже принят в кругу его приятелей и знакомых…» Эта басня решает вопрос «о пользе истинного просвещения и пагубных следствиях суемудрия».
Говорят, Тургенев на горячие хвалы таланту Крылова сказал смеясь: «Увидим, что скажет потомство». Последнее слишком много говорило о басне «Водолазы», путаясь в неудачной защите её. Один Стоюнин прямо и просто, не мудрствуя лукаво, определил её значение. «Здесь высказывается странный взгляд на науку», замечает Стоюнин, «в которой баснописец хочет видеть какую-то гибельную глубину, забывая, что наука развивает только истину, а она несет лишь добро и свет людям».
Но во времена Крылова «кидали в один мешок Наполеона и Монтескье, французскую армию и французские книги». Французское влияние было однако так сильно, что ему покорялись сами враги. Батюшков, бывший под стенами Парижа и потом в самом Париже с победоносною русской армией, клеймит французов именем вандалов, но, пожив в Париже, с восторгом пишет об Академии и даже о народе: «После посещения Лувра», говорить он, «как от беседы мудрого мужа и милой, умной женщины лучшим возвращаешься». Конечно, это не похоже на впечатления тех, что возвращались из-за границы, «изрыв весь задний двор» и не увидав ничего хорошего. На том же празднике, в день открытия Библиотеки, читал речь Гнедич и тоже громил французский язык — «язык врагов наших, который русские должны забыть», говорил он. «Ah, que c'est beau» («прекрасно»), заметил кто-то из публики соседу, а этот отвечал: «Oui, mais ce n'est pa possible» (да, прекрасно, но это невозможно). У самого Гнедича в этом яростном гневе против языка сказалась лишь одна его театральность. «Путаница идей не знала пределов». Неумеренное поклонение сменилось столь же неумеренной враждой. В ослеплении гневом просвещенные люди разбивали драгоценный сосуд, который едва успели прибрести. Письмо Батюшкова к Гнедичу говорит ясно об этой путанице понятий: «Ужасные поступки вандалов в Москве расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством». Но Крылова, собственно, путаница эта не коснулась. Напротив, сила убеждения и цельность натуры сказались в самых его ошибках. Если и он смешивал армию, революцию и философов, то это было следствием отчасти пробелов в его образовании и развитии, отчасти же патриархальности его натуры. Впрочем сами французы, в особенности эмигранты, приписывали революцию Вольтеру. Многие из них говорили: «это все негодяи-философы наделали». Удивительно ли, что в прибавлениях к «Русскому Инвалиду» появлялись такого рода афиши:
«Хвала Богу! Победа. Да здравствует император! Пламенник революции угасает».
Таким образом связывали гибель Наполеона, бывшего в то время законным императором французов, с гибелью давно уже забытой революции.
Академик Грот и многие другие старались оправдать Крылова в том, что он написал в 1817 году басню «Сочинитель и Разбойник», в которой «посадил в ад Вольтера». Но лучше всех определил значение этой басни Гоголь, отрицая отношение её к Вольтеру. «В ней Крылов укоряет писателя, избравшего развратное и злое направление», говорит он: — в этом смысле, конечно, басня не может относиться к философу и ученому, а только к писателю, торгующему своим талантом и умом; к тому, кто ради своекорыстного расчета сеет в обществе вражду и взаимную неприязнь к тем «разбойникам пера», кого бичевал покойный наш сатирик, тоже воспитанный на баснях Крылова. В ушах этих людей вечно пусть раздаются слова:
«Смотри на злые все дела
И на несчастия, которых ты виною».
Крылова упрекали за строгий суд над собратом-писателем. Скорее здесь, в этой басне, сказались те же добродушие и терпимость Крылова. Он предоставляет наказание высшему суду, что не зависит от мнения и волн человека. Этот суд не страшен тому, кто чист душою, тогда как наш суд и наказание не всегда справедливы, в особенности там, где не сходятся в убеждениях.
* * *
Живя в своей квартире, в Публичной Библиотеке, Крылов мало-помалу совершенно обленился. Большею частью проводил он время на диване, оставляя его лишь для выездов на обеды к Оленину, графу Строганову, или в английский клуб. В клубе после обеда он играл в карты, или смотрел игру на биллиарде и держал пари за игроков. Поздно ночью возвращался в свою холостую квартиру, и только с летами стал ложиться в постель все раньше и раньше. В доме Олениных добрейшая из женщин, Елизавета Марковна, кормила на убой своего «Крылочку», а после обеда он засыпал в своём кресле. «Свое кресло» было у него, кажется, везде, где он только бывал. Так спокойно ему жилось. Если что причиняло еще ему иногда беспокойство, так это — его слава, требуя от него иногда писем или визитов в ответь на хвалы и просьбы. После выхода в свет издания басен 1816 года, посыпались на его голову почести, хвалы и награды… От императрицы Елизаветы Алексеевны получил он бриллиантовый перстень; различные учения и воспитательные учреждения присылали ему дипломы и выбирали почетным членом. Вельможи приглашали на маскарады и обеды.
